Исповедь и причастие

Исповедь как исцеление (Лондон, 12 декабря 1991 г.) Митрополит Сурожский Антоний (Блум)

Тем из вас, которые давно вошли в Церковь, живут ее жизнью, которые часто прибегали в течение этой своей жизни к Таинству исповеди, может показаться излишней еще одна беседа на эту тему. Однако, живя внутренней жизнью, постоянно возвращаешься к этой теме: что такое исповедь? Как принести Богу исповедь, которая была бы очистительной, спасительной? И вот мне хочется остановиться на некоторых моментах этого вопроса об исповеди.

Во-первых, исповедоваться – значит открыться до глубин, излить всю свою душу. И конечно, осуществить это до конца не может никто, потому что за каждой глубиной раскрываются новые и новые глубины. Но что мы можем делать – это в меру нашего понимания, нашего сознания заглянуть как можно глубже в недра своей жизни и как можно более правдиво, с ужасом или с благодарностью, раскрыть эти глубины перед Богом.

Но тут сразу встает вопрос: что составляет предмет исповеди? О, я знаю, что у всех есть опыт – который мне кажется часто таким жалким и неудовлетворительным. Часто приходится слышать, как человек приходит на исповедь и перечисляет ничтожные грешки: рассердился, сказал резкое слово, сказал неправду, обиделся, реже – обидел кого-то… И часто исповедь не идет дальше этого. И вот первым делом нам надо осознать, что такое грех, который надо исповедовать, что составляет основу греховности.

Грех – нарушение закона, но это только одна сторона, потому что законом все не исчерпывается. Вы знаете, как бывает в человеческих отношениях: один человек с другим в гладких, учтивых отношениях, один другого не оскорбляет, не унижает, все между ними хорошо проходит, они живут рядом – и никогда за целую жизнь друг друга не встретят. Не то что не рассердятся друг на друга или не обрадуются по-настоящему; они просто пройдут, как две параллельные линии, куда-то вдаль, в бесконечность. Такое соблюдение правил общежития, законов жизни не является еще человеческим отношением к другому человеку. И когда мы говорим об исповеди и о том, что надо открыть, этот вопрос ставится очень резко. Можно его так поставить: грех – это все то, что недостойно ни Бога, ни меня самого. Это моя оторванность от Бога, это моя внутренняя разбитость и запутанность, это истекающее от того и от другого неприемлемое с христианской или даже просто с человеческой точки зрения отношение к моему ближнему, то есть к тому человеку, перед которым я сейчас нахожусь, или к тем людям, с которыми я связан. Таким образом, грех не заключается просто в тех или других поступках. Поступки, слова, конечно, его выражают, но в основе грех является разобщенностью, отделением от Бога, отделением от окружающих меня людей и внутренней разбитостью. Апостол Павел говорит, что то добро, которое он любит, он не творит, а творит то зло, которое ненавидит: раздвоенность (см. Рим. 7:18). Но в пределах этой раздвоенности, конечно, есть множество другого: между умом и сердцем разлад, между умом, сердцем и волей разлад, между совестью и телом разлад.

Мы находимся в состоянии внутренней разбитости. Эта разбитость должна быть исцелена, и русское слово «исцеление» именно и говорит: то, что было раздроблено и разбито, должно стать цельным.

Вы, наверное, замечали, как в Евангелии постоянно идет речь об исцелениях. Исцеление больных, которых приводят ко Христу, – не просто телесное выздоровление. Будучи исцеленными Спасителем Христом, они входят в совершенно новое соотношение с Ним, и через Него, в Нем – с Богом. Жизнь, которая была оторвана от Бога, теперь снова как бы привита к Богу. И вот нам нужно внутреннее исцеление, которое порой дается внезапным образом, когда человек уже созрел к тому; а порой дается постепенным трудом. И поэтому когда мы думаем об исповеди, нам следует продумать: что мы сказали, что почувствовали, подумали, пожелали, чего не надо было. Но второй вопрос, который стоит, может быть, еще резче: насколько все это меня внутренне раздробило? Насколько это меня отделило от моего ближнего и от самого Бога, сделало чужим по отношению к тому или другому?..

Здесь встает еще один вопрос. Мы всегда думаем об исповеди как о чем-то частном: я иду исповедоваться, буду говорить свои грехи перед священником – и никого другого это не касается. Разумеется, в каком-то смысле это не касается никого; священник не имеет права разгласить то, что услышал на исповеди. Но каково положение священника, что он собой представляет?

Если подумать о том, как развивалась исповедь исторически, то мы знаем, что в начале христианских времен частной исповеди человека перед апостолами, перед священниками в общем не было. Люди исповедовались той общине, перед которой они согрешили, потому что согрешением одного человека разбивается цельность всего тела, вся община заболевает. И были выделены три как бы основных греха, которые несовместимы со званием христианина. Первое самоочевидно: это отречение от Христа и от Бога. Человек, который отрекался публично или даже внутренне от Бога, от Христа не в момент какого-то безумия, а сознательно приняв такое положение, уже не христианин. Если он хотел вернуться к Церкви, он должен был перед всеми открыть и свой грех, и свое покаяние, и свою решимость в будущем быть верным. Второй грех, который был обязателен для открытой исповеди, даже если не был предметом общего знания, это убийство, которое является радикальным отречением от закона любви. А третий грех – прелюбодейство, которое заключается в том, что разрушает существующую между двумя людьми любовь. Все эти три греха являются грехами против любви: любви к Богу (ведь от любимого не отречешься), любви к человеку (ведь любимого не убьешь) и любви к чете, которая должна была бы охраняться любовью каждого и была разрушена прелюбодеянием.

Как я уже сказал, если болеет один человек, болеет все тело, если один член тела Христова заражен неисцельно, то неисцельно болеет все тело. В ранней Церкви это переживалось очень сильно, потому что все, кто находился в церковном общении, одновременно были отвержены окружающим языческим миром, были предметом гонений, ненависти, все стояли, если только их найдут и обнаружат, перед осуждением на смерть. И каждый чувствовал, что всякий стоящий в этой молитвенной общине, – самый близкий для него человек: ближе отца, ближе матери, ближе брата, сестры, жены, мужа, жениха, ближе всех, потому что их соединяет Христос, ради Которого они готовы жить и умирать. И потому такая открытая исповедь была в то время очень важна.

Когда Церковь была признана, тем более когда во времена Константина она стала как бы государственной, в нее влилось множество народа, который никогда не влился бы, пока это было опасно; и церковное общество разжижилось. И уже невозможным сделалось человеку стать перед общиной и сказать: «Братья и сестры мои, вот чем я согрешил перед Богом», – потому что вместо того, чтобы принять его любовью, открыть ему сердце, со слезами сострадания открыть ему объятия, большая часть этой общины, которая себя называла и в какой-то мере была христианской, но не была готова жизнь свою положить за ближнего, за друга своего, отшатнулась бы от этого человека. Это можно сказать и о нашей общине, и о любой современной общине. Если бы кто-то из нас вышел утром перед Литургией на солею и сказал: «Я – профессиональный карманный вор», неужели вы думаете, что все раскрыли бы объятия? Разве первым движением со стороны большинства не было бы – увериться, что у них не украден кошелек?

Когда в ранние церковные столетия произошло это изменение, то была введена та форма исповеди, которую мы теперь знаем: человек приходит и как бы на ухо священнику говорит то, о чем надо было бы сказать всей общине, чтобы получить ее молитву, ее поддержку, ее любовь и вновь включиться в нее полноправным членом. Священник именно представляет ту идеальную общину, которой уже не существует; и та частная исповедь, которую мы знаем, нам дает ложное впечатление, представление об исповеди как о частном таинстве, как о чем-то, что происходит между Богом и мной или, может быть, даже чаще – между мной и священником, тогда как это всецерковное таинство, это исцеление одного из больных членов Церкви, для того чтобы и этот член ожил, и все тело было исцелено. Очень важно помнить: исповедь является не частным таинством, а всецерковным действием. Когда ты падаешь, ты ранишь тело Христово, когда ты восстаешь, ты восстанавливаешь тело Христово. Даже те люди, которые не знают о твоих грехах, несут тяжесть этих грехов.

Я знал общину, где священник сделал действительно творческий опыт. Он предложил своим прихожанам восстановить публичную исповедь, объяснив им, что это значит, какую ответственность они на себя возьмут, если только услышат о чужом грехе и вспомнят слово апостола Павла: Друг друга тяготы носите, и так вы исполните закон Христов (Гал. 6:2). Когда человек перед службой или после службы приходил, становился перед собранным народом, раскрывал перед ним всю свою жизнь, все уродство, всю болезнь свою, люди слушали с благоговейным ужасом: с ужасом о том, что человек может быть так глубоко ранен, и с благоговением о том, что он так верит в Бога, так верит в их любовь, в их братское отношение, в их сострадание, что готов перед ними показать себя, какой он есть в самых темных тайниках жизни и души. И тогда священник спрашивал: «Могу ли я ему дать разрешительную молитву? Готовы ли вы на себя взять тяготу этого человека? Если вы не согласны нести его крест, мы не можем его восстановить как члена тела Христова». И присутствующие давали на то свое согласие, и тогда от имени всей Церкви Христовой этот человек получал прощение: прощение от Бога, перед которым он каялся, и от народа, в присутствии которого он каялся в том, чем он этот народ изуродовал, ранил.

На одном из ранних съездов Русского студенческого христианского движения был случай. К отцу Александру Ельчанинову пришел исповедоваться бывший русский офицер и сказал: «Я могу исповедовать все мои грехи, я могу их перечислить, я умом все эти грехи знаю, но сердце мое совершенно окаменело, у меня нет ни покаяния, ни даже сожаления. Я знаю как факт, чем я был недостоин и Бога, и Церкви, и себя, и любящих меня людей, но мое сердце на это не отзывается». И отец Александр ему предложил: «А ты у меня сейчас не исповедуйся. Завтра перед Литургией ты выйди и исповедуйся перед съездом». Офицер согласился. И когда все собрались, он вышел вперед и сказал: «Я знаю все, чем я согрешил перед Богом, перед людьми, перед собой, но сердце мое, как камень, мне все равно. И я хочу перед вами все сказать». И тогда случилось нечто решающее в его жизни. Он ожидал, что все станут, как судьи, будут выслушивать его исповедь со строгостью, как праведники слушают грешника. А увидел он, что съезд дрогнул состраданием, все лица и глаза обернулись к нему, и он почувствовал, что будет говорить не перед лицом судей, – он будет говорить перед лицом людей, которые до самых глубин состраждут ему, сочувствуют ему, которые заодно с ним, хотят, чем только могут, ему помочь, его спасти. Он начал исповедоваться – и разрыдался; и дальше открыл всю свою жизнь перед этими людьми, перед друзьями, товарищами, знакомыми, незнакомыми участниками съезда. И тогда отец Александр ему дал разрешительную молитву, которую как бы на крыльях несла вся община; и человек вышел из этой исповеди исцеленным.

Нам надо помнить это. Нам надо помнить, что никто не грешит и одиночку, в том смысле, что грех каждого человека ложится тенью или врезается раной в жизнь, в душу, в судьбу, вечную судьбу каждого члена Церкви, знаемого и незнаемого, близкого и далекого, любимого или безразличного; что это общая судьба. Когда кто-то приходит на исповедь, он должен это сознавать. Но те, кто стоит в очереди за ним, тоже должны сознавать, что человек идет исповедоваться у священника, потому что они неспособны понести его тяготу, что священник стоит, будто жертва, и должен на себе нести весь ужас этой исповеди, и следующей, и последующей еще, и каждой другой, потому что никто из тех, кто стоит в храме, даже из тех, которые в очереди стоят, не способен это сделать. И как часто мы этого не понимаем, радикально не понимаем!

Помню, в ряду исповедников подошел ко мне один пожилой человек. Он стал перед аналоем и сказал: «Отец Антоний, прежде чем исповедоваться, хочу сказать вам, что я в совершенной ярости против той женщины, которая исповедовалась передо мной. Она десять минут нас всех держала!» Я ему ответил: «Успокойся!» – а сам вынул часы и положил на аналой. Он исповедовался, плакал, говорил то, что хотел сказать, потом уже собрался на колени стать. И тут я ему сказал: «Нет, Коля. Ты исповедовался двенадцать минут; так пойди и попроси прощения у всех тех, которые стоят в очереди за тобой, а потом приди получай разрешительную молитву». Это, конечно, была мелочь. Но я думаю, что это относится к каждому из нас, потому что мало кто, едва ли кто-либо, стоя в очереди, когда кто-то другой долго исповедовал, не думал: «Боже мой, когда это кончится! » Нам надо это иметь в сознании. И в этом контексте нам надо было бы молиться все время, пока мы ждем своей очереди, за каждого человека, который вот сейчас стоит перед судом своей совести и перед судом Божиим. Если бы мы так молились о каждом, кто исповедуется впереди нас, то время не тянулось бы, мы стояли бы перед лицом Божиим с сокрушенным сердцем, с состраданием и приблизились бы к той способности, о которой я говорил, принять чужую исповедь, узнать чужие грехи и не только не осудить, но как бы взять их на себя, как крест, и нести.

Потому что когда община заслушивала исповедь, она не только слушала и молилась. Да, она этого человека должна была получить как обновленного члена общины, но потом его надо было оберегать, охранять, порой лечить, потому что исцеление – не внезапное явление. Человек может покаяться в своих грехах, но вместе с тем еще быть расслабленным, в нем еще может быть возможность возвращения к этим грехам.

И тут очень важно помнить, что «простить» и «забыть» – очень разные вещи. Я вам это разъясню еще одним примером. Была в нашем приходе женщина, которая спивалась. Ее различным и способами старались привести в сознание и наконец поместили в больницу. Она провела там много месяцев, ее вылечили, она отрезвилась и вернулась домой. Домочадцы на радостях поставили на стол бутылку вина. И это был конец: после первого глотка она вернулась к пьянству. Вот здесь можно уловить разницу между «простить» и «забыть». «Простить» значит, с одной стороны: я не держу в памяти прошлого против тебя, я тебя принимаю, какой ты есть после твоего покаяния, и буду нести тебя на плечах либо как пропавшую овцу, либо как крест, на котором я должен умереть. А «забыть» значит не оберечь человека, которому еще нужна поддержка, который, правда, вышел из болезни, но еще должен приходить в себя.

Я уже сказал нечто о роли священника. Он стоит как представитель всей Церкви, а не как «отец такой-то»: не ему исповедуешься. Перед исповедью священник говорит кающемуся: Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, не усрамися, не убойся ме ня, но говори во всей правде то, что у тебя на душе, и получишь прощение от Самого Господа; я же только свидетель… В этом есть целый ряд моментов, над которыми стоит задуматься. Во-первых, ясно, что ты пришел и исповедуешься Христу, не священнику. Ты стоишь перед аналоем, на котором лежит икона Спасителя Христа или Крест с Евангелием. Священник стоит в стороне; все, что ты имеешь сказать, ты говоришь Спасителю Христу вслух священнику, от которого ты ожидаешь поддержки, помощи, но не прощения, которое он бы мог дать самолично. Поэтому, услышав это наставление, надо, перед тем как начать исповедь, на минуту остановиться и стать перед Христом. Не перед Христом, Который стоит как бы вне тебя, а войти внутрь, в ту таинственную храмину твоей души, где ты со Христом можешь встретиться лицом к лицу.

Отношение священника к тому, что он слышит, опять-таки двояко. С одной стороны, он может слышать то, что ему говорится, с ужасом. Есть грехи темные, грехи грязные, грехи, от которых содрогается душа. Первый человек, который у меня был на исповеди, был убийца… Один мой близкий друг стал священником и после того, как впервые принимал исповедь, всю ночь ходил взад-вперед , потому что не мог оторваться от ужаса, охватившего его от этой накопления грехов, взвалившихся на его плечи. Но с другой стороны, священник не может не дивиться, не благоговеть перед тем, что человек так любит правду, так ее уважает, так хочет быть принятым Христом и стать Его другом, что готов публично, хотя бы в лице одного человека, раскрыть всю темноту, показать всю грязь, весь ужас собственной души. И вот между этими двумя пределами: благоговейным трепетом перед величием человека, который готов себя унизить ради того, чтобы исцелеть, и ужасом перед тем, что жизнь, зло, дьявол совершили над этим человеком, священник стоит как свидетель, как человек, любовь которого охватывает исповедующегося. Он принимает его, как я раньше сказал, как заблудшую овцу, которую он будет нести, пока не принесет хотя бы к вратам Царства Небесного или к ногам Спасителя Христа, как отец бесноватого отрока принес сына к Спасителю. Либо он готов его принять, если нужно, как крест, зная, что этот человек до конца его жизни – не своей, а его, священнической, жизни – будет крестом, на котором он будет распят, – распят ужасом и состраданием, распят своим бессилием спасти человека.

Это не мои слова. В древности в Русской церкви исповедующийся, получив после исповеди разрешительную молитву, клал руку на плечо священника, и священник говорил: «Иди с миром, твои грехи теперь на мне». Вы понимаете, что это значит?! Это выражает готовность до конца своей жизни нести судьбу этого человека, какова бы ни оказалась эта судьба. И это было бы невыносимо и неосуществимо, если бы одновременно священник не знал, что несет крест этого человека, как Симон Киринеянин помогал Христу нести Его Крест, но что в конечном итоге крест и исповедующегося, и самого священника, и всего множества народа несет Сам Спаситель Христос.

Если бы мы думали об исповеди в таких категориях, то не приходили бы на исповедь так, как отчаянно часто люди приходят. Они хотят причаститься и «знают», что для этого им надо исповедоваться. Откуда знают? Просто от обычая церковного; нет таких абсолютных церковных правил. И они приходят на исповедь и выкладывают перед священником все, что только могут вспомнить. Они не ставят перед собой вопрос: что меня отделяет от Бога? Почему я так далек от Бога? Почему, когда я молюсь, я кричу в пустые небеса? Почему у меня никогда не зарождается огонь? Почему я так холоден к моему ближнему? Почему я не способен простить даже малой обиды? Почему мне так безразлична судьба людей, которые вокруг меня, и людей далеких? Почему я весь сосредоточен на себе самом и прикасаюсь к каждому другому человеку только поверхностно или впиваюсь в него, как дикое животное, делаю его жертвой? Почему я внутри так заморожен? Почему самые высокие порывы, которые у меня когда-то были, вымерли? Почему?.. Этих вопросов люди большей частью не ставят и приходят с такой исповедью, которую могли бы принести, будучи детьми, но которая никак не в меру взрослых верующих христиан.

И еще (и это, может быть, очень важно): так часто мы поверхностно каемся, то есть сожалеем о том, что мы несовершенны, что мы не таковы, какими должны бы быть, – и тут же прибавляем себе оправдания. «Чего от меня ожидать? Я уже старик. Когда я только расцветал, случилась революция, потом Гражданская война, потом изгнанничество, голод, холод, одиночество, брошенность. Только как-то начала выплавляться жизнь – новые трудности, новые неприятности появились; как же ожидать, чтобы я был терпелив, собран и т. д.?» Разве это не сводится к тому, чтобы сказать: «Да, я грешник, но во всем виноват только Бог. Если бы Он меня оберег от революции, от Гражданской войны, от изгнанничества и т. д., я был бы замечательным человеком». И несколько раз, слыша такие исповеди, я говорил человеку: «Перед тем как я вам прочту разрешительную молитву, скажите вслух, что вы прощаете Бога во всем, в чем вы Его упрекаете. Потому что исповедь – это момент примирения между вами и Богом. Вы ожидаете примирения со стороны Бога, но вы Ему другом не становитесь, пока считаете Его ответственным за все зло в вашей жизни». Да, это так. Мы не привыкли к этой мысли, но для того, чтобы принять разрешительную молитву, надо примириться с Богом. В конечном итоге, говоря резко, надо Его простить в том, в чем вы видите вину не свою, а «судьбы», и простить тех людей, которых считаете ответственными за то, что вы прогоркли, потеряли вдохновение, стали тем человеком, каким вы себя видите в момент, когда вы честны перед собой.

О том, как надо исповедоваться и как, получив прощение грехов, начинать новую жизнь, я сейчас говорить не буду, это было бы слишком долго. Но эти основные вещи я хотел перед вами поставить, потому что слишком часто человек идет на исповедь потому только, что хочет причаститься, и собирает горсточку грехов, чтобы их дать священнику как основание получить прощение. Если можно дать такой небогословский пример: как, проходя мимо злой собаки, бросаешь кость, чтобы пройти, пока собака будет глодать кость.

Но тогда ставится вопрос о том, какая связь между исповедью и причащением, и об этом я хочу сказать несколько слов.

В древности об исповеди в любой ее форме говорили как об омовении, о бане; причащение рассматривалось как пища. И вот поймите, какая связь между омовением и питанием. Вы работали в поле, вернулись домой запачканными: вы не пойдете к столу, не вымывшись. Но бывают случаи, когда вы устали до такой степени, что вас и сил нет вымыться; вам нужно сначала что-то съесть, и только тогда вы можете идти в баню, на омовение. Я думаю, что это очень верный образ. Бывают моменты, когда нам надо очень глубоко каяться, и каяться, может быть, не однажды, а несколько раз, перед тем как приступить к Святым Тайнам. Мне не так редко приходилось говорить: «Ты покаялся, но поверхностно. Твое покаяние легковесно. Ты еще не осознал, сердцем не осознал то, что ты сказал словами, и ты многое еще не понял в себе. Иди домой, продумай глубже свою душу и свою жизнь, снова и снова приди на исповедь; и, только когда ты будешь готов, иди к причащению». Но бывают случаи, когда этого не скажешь, когда человеку нужно сначала встретить Христа так, как ни один обряд и ни один человек не могут его заставить встретить Его лицом к лицу. В таких случаях священник может сказать: «Ты не созрел до глубинной исповеди, потому что Христос для тебя еще недостаточно реален; тебе надо встретить Его, и только Он может в тебе родить то спасительное покаяние, которое будет началом новой жизни. Пойди причащаться. Но причащайся не потому, что имеешь на это право, а потому, что ты вымираешь и тебе надо приобщиться к источнику жизни. Причастись – и потом начни каяться». И это не фантазия, это реальность.

Поэтому здесь мы уже давным-давно разделили исповедь от причащения. Священник выслушивает исповедь и может дать или не дать разрешительную молитву. Он может потребовать, чтобы человек раз за разом приходил исповедоваться, перед тем как причаститься. Но может случиться и так, что человеку будет сказано: «Причастись! Причастись сегодня, хотя ты еще не созрел; но только Свет Христов, который будет сиять в твоем сердце, в твоем сознании и пронизывать даже плоть твою, тебе позволит видеть то, чего ты сейчас видеть не можешь». А порой можно человеку сказать: «Я тебя благословляю причаститься во исцеление души и тела, с тем, чтобы потом ты стал способен каяться и жить новой жизнью ».

ПРИЧАСТИЕ

Прича́стие или причаще́ние (греч. μετάληψις – (металипсис) участие, принятие; синоним: κοινωνία (кинониа) – приобщение) или Евхаристия (греч. Εὐχαριστία (евхаристиа) – благодарение) – Таинство, в котором хлеб и вино прелагаются в истинное Тело и истинную Кровь Господа нашего Иисуса Христа, после чего верующие потребляют их во оставление грехов и в Жизнь Вечную.
Также словом Прича́стие иногда называют сами Святые Тело и Кровь Христовы (Святые Дары).

В ранней Церкви причащение также называлось словом «кинония», что указывало на теснейшее единение людей с Богом (приобщение к Богу), общение людей с Богом и в Боге, т.е. пребывание в Его любви и благодати.

Сам Спаситель сказал: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в Последний день» (Ин.6:54). Этими словами Господь указал на необходимость для всех христиан теснейшего соединения с Ним в Таинстве Причащения. Примечательно, что человек устроен так, что прием пищи и лекарств осуществляется внутрь. Также и для соединения с Богом, принятия «лекарства бессмертия», Господь предусмотрел привычный для человека способ.

Краткая история практики причащения Святых Тайн

Первое причастие произошло на Тайной вечери, незадолго до смерти Спасителя. В Евангелии рассказывается, что во время общей трапезы с учениками, «Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф.26:26-28). Также Христос добавил: «Сие творите в Мое воспоминание» (Лк.22:19). Из посланий апостола Павла можно видеть, что христиане апостольской эпохи причащались в рамках общей трапезы (агапы), что приводило к злоупотреблениям (1Кор.11:20-34).

Известно, что к причастию допускались только крещеные люди, а само Таинство совершалось священнослужителем. Сщмч. Игнатий Антиохийский во II веке пишет: «Только та Евхаристия должна почитаться истинною, которая совершается епископом или тем, кому он сам предоставит это. Где будет епископ, там должен быть и народ, так же, как где Иисус Христос, там и кафолическая Церковь. Непозволительно без епископа ни крестить, ни совершать вечерю любви».

Древнейшее описание евхаристического богослужения (сер. II в.) содержится в апологии мученика Иустина Философа: «В так называемый день солнца (воскресенье – прим. ред.) бывает у нас собрание в одно место всех живущих по городам или селам; и читаются, сколько позволяет время, сказания апостолов или писания пророков. Потом, когда чтец перестанет, предстоятель посредством слова делает наставление и увещание подражать тем прекрасным вещам. Затем все вообще встаем и воссылаем молитвы. Когда же окончил молитву, тогда, как я выше сказал, приносится хлеб, и вино, и вода; и предстоятель также воссылает молитвы и благодарения, сколько он может. Народ выражает свое согласие словом – аминь, и бывает раздаяние каждому и приобщение даров, над коими совершено благодарение, а к небывшим они посылаются через диаконов».

После середины II века происходит отделение агапы от Евхаристии, распространение практики причащаться натощак и совершения Евхаристии в утреннее время, тогда как агапу продолжали совершать вечером. Однако этот процесс происходил в разных местностях в разное время.

В конце IV века Гиппонский собор и в V веке Карфагенский собор утвердили правило принятия Тела и Крови Христовых натощак (кроме Великого четверга). Вместе с тем известно, что о соблюдении поста перед принятием Тела и Крови Христовых свидетельствовал свт. Иоанн Златоуст. См. Евхаристический пост.

Существуют свидетельства, что в древности даже и верующие не из числа священнослужителей, мужчины и женщины, принимали причастие около особого стола (именовавшегося: τράπεζα μυστηκή, ἁγία, πνευματική) или престола. Однако, примерно в середине IV века доступ к престолу причастников не из числа «освященных» был запрещен. «Одним только освященным позволено входить в алтарь и там приобщаться», – гласит 19-й канон Лаодикийского собора. С этого времени начинают входить в употребление особые перила или решетки и завесы, которые и стали теперь отделять то место, где стоял престол, от среднего пространства церкви, где обычно помещались молящиеся. Около этих перил миряне и стали теперь принимать причастие. Исключение делалось лишь для императоров, которые могли причащаться в алтаре (см. 69-й канон Трулльского собора).

Порядок приступающих к причастию указан в «Апостольских Постановлениях» (IV в.): «Пусть причащается сначала епископ, потом пресвитеры, диаконы, иподиаконы, чтецы, певцы, аскеты, а между женщинами диакониссы, девы, вдовицы, потом дети, a затем весь народ по порядку».

Относительно того, кто раздавал святые дары, имеются различные свидетельства древности. Исходя из призыва св. Игнатия Богоносца († 107) «ничего не делайте без епископа и пресвитеров» ряд исследователей сообщают о существовании в раннехристианской Церкви практики, в рамках которой «верующие получали св. хлеб из рук самого предстоятеля». В «Апостольских постановлениях» указывается, что епископ должен преподавать приношение, а диакон – держать и подавать чашу. Согласно свидетельству мученика Иустина (II в.), диаконы разносили св. дары по домам.

В некоторых местах, согласно осуществлявшейся там древней практике, причащение осуществлялось именно через диаконов. Однако I Вселенский (Никейский) Собор ограничил диаконов в этом праве: «Дошло до святого и великого Собора, что в некоторых местах и градах диаконы преподают пресвитерам Евхаристию, тогда как ни правилом, ни обычаем не предано, чтобы не имеющее власти приносити, преподавали приносящим тело Христово. Также и то сделалось известным, что некоторые из диаконов, даже прежде епископов, Евхаристии прикасаются. Сие все да пресечется: и диаконы да пребывают в своей мере, зная, что они суть служители епископа и низшие пресвитеров. Да приемлют они Евхаристию по порядку после пресвитеров, преподаваемую им епископом, или пресвитером» (18-й канон).

Раздавая св. дары, священнослужители обычно произносили особую формулу, на которую верующие отвечали словом: Аминь. Эта формула менялась в зависимости от местности и эпохи. Христиане в древности иногда причащались стоя, а иногда на коленях.

Многочисленные свидетельства Востока и Запада ясно говорят о том, что евхаристический хлеб подавался первым христианам в руки. Об этой практике упоминает Трулльский собор (692 г.). В 101-м каноне этого собора, направленном против изготовления искусственных вместилищ для принятия причастия, говорится следующее: «Если кто-то желает во время собрания причаститься пречистого Тела и стать единым с ним через причастие, пусть он, сложив руки во образ креста, так приступает и принимает общение благодати». Последним свидетельством о древневосточной практике принятия евхаристического хлеба в руки является указание прп. Иоанна Дамаскина (VIII в.). В «Точном изложении православной веры» он говорит: «Слагая руки наподобие креста, мы принимаем Тело Распятого». Самым древним способом, общим для церквей Востока и Запада, было вкушение Крови Христовой непосредственно из самой чаши. Священник Михаил Желтов пишет, что «обычай причащения с помощью лжицы до VII в. в источниках не засвидетельствован, а первые упоминания VII–IX вв. сохранились об использовании ложек (κοχλιάριον) при причащении священников, а не мирян. Только к XII в., лжица начинает регулярно упоминаться в византийских богослужебных книгах, и даже тогда в некоторых местах причащение мирян еще совершали без ее использования. Таким образом, практика причащать мирян с помощью лжицы входила в византийский богослужебный обиход постепенно и окончательно утвердилась только к XIII в.».

Помимо причащения в церковном собрании, в Древней Церкви широко было распространено причащение на дому. Данная практика распространена и сегодня для людей, находящихся в болезни. В период гонений также была распространена практика хранения Св. Даров на дому и самопричащения.

В современной практике Православной Церкви причастие преподается священником (часто – с амвона) под обоими видами с помощью лжицы. Причастники принимают причастие молча, сложив крестообразно руки на груди, после чего целуют край чаши и отходят, затем запивают потребленные Св. Дары теплотой. Принятую частицу лучше сразу проглотить, не разжевывая.

Каким образом Тело и Кровь Христовы действуют в нас после причащения?

Церковь учит, что через причащение Святых Таин христианин теснейшим образом «соединяется с Самим Иисусом Христом и в Нем становится причастным Вечной Жизни» (Пространный христианский катихизис. О вере, о десятом члене Символа веры). Через регулярное и достойное участие в этом великом Таинстве он «освобождается от козней и искушений дьявола, поскольку враг души не осмеливается нанести никакого вреда тому, в ком он находит пребывающего Христа» (Православное исповедание. Ч. 1, вопрос 107).

Действие Христа в нас после достойного причащения представлено в третьей благодарственной молитве так: «Пройди в члены тела моего, во все суставы, во внутренности, в сердце, и сожги терние всех моих согрешений. Душу очисти, освяти мысли, колени утверди с костями вместе, просвети пять главных чувств, всего меня пригвозди страхом пред Тобою. Всегда защищай, охраняй и береги меня от всякого вредного для души дела и слова. Очищай, омывай и устрояй меня; украшай, вразумляй и просвещай меня. Яви меня Твоей обителью, единого Духа, и уже не обителью греха, чтобы бежали от меня по принятии Причастия всякий злодей, всякая страсть как от дома Твоего, как от огня».

Это действие таинственно и непостижимо, но, тем не менее, реально. Свт. Феофан Затворник описывает его так: «Душа грешная – нравственно расслабленна, но, когда принимает в себя Господа, чувствует в себе духовную крепость и силу, то есть ощущает воодушевленную ревность о всяком добре и об исполнении всякой заповеди Божией, неодолимую никакими препятствиями, ни внешними, ни внутренними, воздвигаемыми от страстей и худых привычек, и не пресекаемую ни нерадением, ни отлагательством. И всегда мы делаем понемногу добро, но делаем, когда оно само, так сказать, попадется под руки и в исполнении не требует пожертвований и особых усилий. Но тут возрождается сильная энергия с направлением всех помышлений, желаний и намерений на одно богоугодное, что выражается не только живостью, но некоторою неудержимостью в трудах доброделания и благочестия, не чувствующею усталости и сытости. Так должно быть во всяком причастнике Христовых Таин, приявшем в них Господа.. Свет ведения, сила воодушевления на добро, мир душевный, сладостная теплота – это главные свидетели водворения Господа в сердцах истинных причастников».

Человек может не замечать в себе этих признаков явно, чему в разных случаях могут быть разные причины, но уже сам факт того, что в нем усиливается потребность христианского делания, может рассматриваться как один из таких признаков. «Если есть забота о спасении с трудами по исполнению всего, чем условливается спасение, ведайте, что Господь начал уже в нас Свое дело. Продолжите начатый труд с терпением и узрите, что начавший совершит. Но если уж и сего нет, значит, нет и начатков. Нерадение и беспечность о спасении – явный признак, что жизнь духа еще не начата. И надобно все сызнова переделать. He отчаивайтесь, впрочем, и в сем случае. Затем и жизнь нам еще дается, чтоб мы пришли в чувство и раскаялись».

Из этого мы можем заключить, что признаки «действия Святого Причастия» существуют и наблюдаются, однако оно тесно связано с нашим личным трудом над собой.

Совершенно неверно воспринимать Святое Причастие, как средство для автоматического решения житейских проблем (душевных расстройств, различных заболеваний, проблем в личной жизни и т. п.). Причащение Святых Тайн Христовых предназначено, прежде всего, для соединения человека с Богом, общения с Ним. Чудо исцеления человека может произойти в связи с принятием причастия, но это не является обязательным и не может служить заменой обращения к специалисту, работы над отношениями в семье и т.п.

Кто может причащаться?

Причащаться имеет право крещеный человек, который верует православно, не отлучен от причастия духовником или епархиальным архиереем, подготовился к причастию в соответствии с правилами и обычаями Церкви, не имеет на своей совести неисповеданных смертных грехов и обиды на ближних.

Кого священник может не допустить до Причастия?

Причинами недопущения священником верующего до Причастия могут быть: несовместимое с причащением нравственное состояние (например, отказ от примирения с раскаявшимся обидчиком), наличие тяжелых неисповеданных грехов. Существует также ряд прочих препятствий (См. Препятствия к участию в Евхаристии), которые могут стать основанием для недопущения до Причастия.

Имеет ли право священник отлучить от Причастия?

Согласно документу «Об участии верных в Евхаристии», «при совершении тяжелых грехов применение канонов в части отлучения от причастия на длительные сроки (более чем на один год) может осуществляться только по благословению епархиального архиерея. В случае злоупотребления священником правом наложения прещений вопрос может быть передан на рассмотрение в церковный суд». Отсюда следует, что священник имеет право отлучить человека от причастия на небольшой срок, если сочтет это правильным и полезным.

Что значит принимать причастие «не рассуждая о Теле Господнем» (1Кор.11:29)?

Это значит принимать его как обычную пищу, не веря и не понимая, что принимаешь Самого Христа. Свт. Иоанн Златоуст объясняет, что это предостережение человеку, который причащается, «не размышляя, не представляя, как должно, величия предложенных (тайн), не думая о важности дара». Апостол Павел предостерегает от такого неблагоговейного отношения и свидетельствует о том, что из-за этого многие люди болеют и умирают после недостойного причащения (1Кор.11:30).

Что нужно знать о причащении детей?

Детей можно и нужно регулярно причащать сразу после их Крещения. Для детей до трех лет евхаристический пост не является обязательным. По традиции, с трехлетнего возраста детей в православных семьях постепенно приучают к воздержанию от пищи и питья перед причащением Святых Тайн. К семилетнему возрасту ребенок должен твердо привыкнуть причащаться натощак.

Перед тем как подойти к чаше, младенца нужно заблаговременно положить горизонтально на правую руку, убрать соску. Во время причастия нужно придерживать ручки ребенка, чтобы он случайно не спровоцировал падение св. даров. Если малыш напуган и не хочет причащаться, то следует отойти в сторону, успокоить его и только потом можно попробовать подойти снова. Помните о том, что у вас нет задачи причастить ребенка любой ценой, ничего страшного, если не получиться причастить его в этот раз. Причастие не должно становиться поводом для стресса у ребенка. Когда такая практика становится регулярной, как правило, участие в причащении перестает пугать ребенка. В документе «Об участии верных в Евхаристии» особо отмечается, что «практика, когда родители причащают детей, а сами редко приступают ко святому причащению, препятствует укреплению в сознании детей необходимости участия в Евхаристической трапезе».

Что касается подготовки к причащению детей в отроческом возрасте, оно имеет свои особенности. В вышеназванном документе отмечается, что возраст первой исповеди и ее частота «при ежевоскресном причащении должны определяться совместно духовником и родителями, с учетом индивидуальных особенностей в развитии ребенка и его понимания церковной жизни». Содержание и объем молитвенного правила перед причащением «определяются родителями в соответствии с возрастом, духовным и интеллектуальным развитием ребенка».